Режим и нравы Екатеринославской тюрьмы в 1908 году

27 апреля 1908 г. судился Одесским военно-окружным судом анархист Нагорный («анархист-индивидуалист», в 1906 г. вместе с Остапом и Василием Короткими организовал в Екатеринославе группу экспроприаторов, которая своими дерзкими налетами терроризировала администрацию города и окрестностей; очутившись в 1907 г. в Екатеринославской тюрьме, группа Нагорного явилась организатором ряда подкопов и побегов) и был приговорен к смертной казни.

Через 2 дня он должен был пойти на объявление приговора в окончательном виде. Администрация тюрьмы в провокационных целях оставила Нагорного и после суда сидеть в 10-й следственной камере, куда он был переведен из секретки за месяц до своего суда.

Многие товарищи утверждали, что Нагорного начальник нарочно оставил в камере незакованного после вынесения приговора, чтобы этим спровоцировать камеру на побег.

Это утверждение имеет за собой веские данные, ибо, кроме Нагорного, обыкновенно всех приговоренных к смертной казни моментально переводили в секретки и тотчас же заковывали по рукам и ногам. Нагорный боялся, что его могут перевести в секретку и там заковать, и таким образом рухнет его проект побега; он стал торопить 10-ю камеру немедленно приступить к исполнению своего намерения. Никого об этом не оповестив, 10-я камера решила немедленно бежать. 29 апреля 1908 года, сейчас же после обеда, камера попросилась на прогулку. Вышла она вся в количестве 21 человека, из которых большая половина имела 279-ю смертную статью, остальные были каторжане, которые заранее сняли кандалы. На прогулку они захватили с собой 2 матраца, петарду и жестяной чайник, в котором находилась фитильная бомба. Как выяснилось потом из следственного материала по этому делу, план их состоял в том, чтобы взорвать стену, выходящую на двор казармы стражников, а оттуда пробиться на волю.

Петардой они думали наполнить двор дымом, чтобы незаметна была их работа. Но вышло иначе.

Матрацы они подложили к толстой тюремной ограде, поставили на них чайник с бомбой, и Рыбовалов зажег фитиль.

Раздался оглушительный взрыв, в главном корпусе и даже в нашем заднем корпусе все стекла были разбиты. Рыбовалова отбросило в сторону, обожгло всего; бомба ударилась в другую сторону, выбила противоположную дверь корпуса и дала значительную трещину стены в этом здании.

Как только участники предполагаемого побега убедились, что стена не взорвалась и что их дело проиграно, многие из них бросились обратно в корпус и стали прятаться на кухне.

Несколько человек кинулись в сторону заднего корпуса, думая через это одноэтажное здание проскочить на двор казенного винного склада. На углу нашего корпуса они ранили в руку часового Назаренко. Часовой с криком пустился бежать, второй часовой нашего корпуса Шевцов тоже пустился во все лопатки. Из окна нашей камеры видно было, как они бежали по двору, а за ними с револьвером гнался матрос Иванов (судился по делу восстания на броненосце «Потемкин») из 10-й камеры ротного коридора.

Когда Иванов очутился около прогулки 12-й камеры среднего коридора, она стала его умолять уходить оттуда, ибо она непричастна к этому предприятию и ее, не принимавшую участия в побеге, могут расстрелять.

В это время слышна уже была зычная команда старшего Белокоза: «Расстрелять до последнего!.. Бей, не щади никого!.. Чтобы ни один не остался в живых во дворе тюрьмы!.. Бей, бей до последнего!..»

Первым упал около 2-й башни Иванов. Он был убит наповал. Прогулка 12-й политической камеры прижалась к стене и стала умолять старшего пощадить ее, ибо она непричастна к побегу.

— Бей этих собак!.. Не щадить никого!.. Чтобы ни один не остался в живых!.. — был его ответ.

Один за другим убитыми и ранеными стали падать политические, бывшие на прогулке. Раздались крики раненых и недобитых. Особенно громко кричал раненый Филипп Ваюш (организатор ж.-д. соц.-дем. группы в Екатеринославе в 1906—1907 гг.), с.-д. большевик, который все время просил воды. Из 16 человек политических, вышедших на прогулку из 12-й камеры, осталось в живых только 4 и то благодаря тому, что при команде старшего они упали на землю и раненые и убитые своими телами защищали их от дождя надзирательских пуль. Впоследствии товарищ Канавин, который случайно очутился на прогулке 12-й камеры, рассказывал мне, что на нем лежал раненый Ваюш. Он весь был облит его кровью, и Ваюш скончался на нем.

Около Канавина был также убит 15-летний Маркин. Он умер геройской смертью. После ранения, собрав последние силы, он встал, поднял рубаху и закричал нечеловеческим голосом:

— Бейте, бейте, настанет час возмездия и для вас!..

Тут же он был убит наповал.

То же самое было со студентом Цукериным (работал в городском районе с.-д. Екатеринославской организации в 1906—1907 гг.) — с.-д. большевиком.

Будучи тяжело раненым, он взывал о помощи. Подбежавший старший помощник Маяцкий спросил у часового, почему Цукерин кричит. Тот доложил, в чем дело.

— Не могу ли я, ваше благородие, добить его, приколоть штыком?

— Добей его, добей, все равно жить не будет! — ответил ему помощник.

Тут же часовой приколол студента Цукерина своим тупым штыком. Расправившись с политическими из 12-й камеры, бывшими на прогулке и не принимавшими участия в побеге, старший Белокоз направился с надзирателями на кухню.

На лестнице он столкнулся с больничным дневальным Водопьяновым, который в то время нес из кухни кипяток для больных. Старший набросился на него с револьвером и закричал:

— Стой! Ни с места! На колени немедленно стань!

Старик Водопьянов упал на колени и стал умолять о пощаде. Старший его отпустил, пригрозив:

— Смотри, старая сволочь. Ступай в больницу, после с тобой расправлюсь. Прибежав на кухню (кухня Екатеринославской тюрьмы помещалась в подвале главного корпуса, и все прогулки должны были проходить по коридору мимо кухни), Белокоз скомандовал «срочным»:

— В сторону от котлов, на колени становись!

Все беспрекословно немедленно исполнили его требование. Надзиратели стали вытаскивать из-за котлов, из-за дров заключенных из 10-й ротной камеры.

Тут же их расстреляли.

Белокоз пришел в азарт. Вооруженный револьвером и топором, он рубил направо и налево.

Впоследствии, когда я лежал в больнице, мне рассказывали срочные уголовные, видевшие всю эту гнусную картину, что старший топором ранил одного заключенного, а когда тот крикнул, он ему размозжил череп. Также мне рассказали, как надзиратель Мамай убил заключенного Клыкова. Когда последнего вытащили из-за котла, Мамай бросился на него с револьвером. Но револьвер дал осечку.

Клыков стал умолять Мамая о пощаде.

— Я тебе, сволочь, сейчас покажу как «подарить жизнь».

Тут он еще раз выстрелил в него, опять осечка.

Три раза он стрелял в Клыкова и все безрезультатно.

Наконец, Мамаю это надоело, он выхватил у другого надзирателя револьвер и застрелил Клыкова, а затем несколькими ударами лома размозжил последнему голову.

Расстреляв всех спрятавшихся на кухне, заключенных, старший с надзирателями бросились через раскрытую дверь на прогулку 10-го ротного коридора. Тут они добили несколько человек, раненых взорвавшейся бомбой.

Около часовни они нашли соц.-рев. Дементьева.

На коленях последний стал умолять старшего о пощаде.

Но Белокоз двумя выстрелами убил его.

Я уже указывал, что после неудачного взрыва стены на прогулке 10-й камеры несколько человек бросились в сторону нашего заднего корпуса. Им удалось взобраться на крышу, но как только они подошли к проволочному заграждению на крыше, на них посыпался град пуль со стороны военного караула казенного винного склада.

Видя, что дело их проиграно, они покончили самоубийством.

Сначала Нагорный застрелил Дубинина, а затем покончил с собой. Прибежав к нашему корпусу и найдя Нагорного и Дубинина на крыше мертвыми, Белокоз распорядился сбросить их оттуда, что надзиратели немедленно исполнили. Впоследствии мне пришлось слышать, как часовой нашего корпуса Шевцов хвастался перед начальством, что он убил Нагорного и Дубинина. Но его утверждение было опровергнуто больными 16-й палаты, которые были свидетелями картины самоубийства на крыше заднего корпуса.

Покончив с прогулками, надзиратели во главе с Белокозом бросились в главный корпус, рассыпались по коридорам и стали стрелять в камеры. К 12-й политической камере они бросились с криками:

— Христос воскресе!.. Поздравляем с праздником!.. — и стали палить через решетчатую дверь.

Здесь заключенные забаррикадировались и спрятались за нары. Надзиратели зорко высматривали свои жертвы и как только из-за баррикад показывалась голова или часть туловища человека, они немедленно направляли в него огонь.

Вначале они ранили Шевченко (с.-д. большевик Екатеринославской организации в 1907 г., он имел 6 месяцев крепости за хранение литературы и кончал свой срок через месяц). После этого они отступили от дверей и направились расстреливать заключенных в следственно-уголовных камерах.

Убив и ранив там несколько человек, они бросились на ротный коридор. Из 10-й камеры все заключенные были выпущены на прогулку и поэтому дверь оставалась открытой. После взрыва два человека с прогулки бросились обратно в камеру и спрятались за нарами…

Прибежавшие надзиратели их вытащили оттуда и застрелили. Затем они бросились к 8-й и 9-й башням.

Там сидели лица, привлекавшиеся по анархистскому делу «группы Интернационала».

— Дежурный, давай ключи, мы их всех перебьем! — закричал старший.

Но дежурный наотрез отказался отпереть камеры без распоряжения помощника. Тогда они стали палить через «волчки».

Выпустив безрезультатно несколько зарядов, надзиратели побежали обратно на средний и следственный коридоры.

На последнем они убили как в 1-й, так и во 2-й камерах по 4 человека и ранили по одному. Несколько человек они убили и ранили в 11-й и 17-й камерах ротного коридора.

В среднем коридоре они убили в 15-й камере 4 человека и ранили одного. Подбежав к 12-й камере, надзиратели снова стали ее обстреливать, сопровождая обстрел криками:

— Христос воскресе!.. Поздравляем со святым праздником!..

Раненый Шевченко стоял около кадушки с водой и обмывал рану.

Выстрелом через двери он был убит на пороге камеры.

Тут же надзиратели убили народного учителя Колодяжного и ранили в обе ноги социал-демократа Хацкелевича.

Из камеры неслись крики мольбы о пощаде.

Особенно усердствовал в этом отношении «горловец» Игнатьев (арестованный по делу восстания в Горловке и на других станциях Екатерининской дороги. Всего по этому делу было арестовано свыше 100 чел.). То и дело из-под нары раздавался его голос:

— Пощадите, мы сдаемся, разрешите нам, пленникам, выкинуть белый флаг в знак покорности!..

Но в ответ еще большее количество пуль полетело в камеру.

Наконец, по команде старшего Белокоза надзиратели отступили к нижнему коридору. Здесь они произвели обстрел 25-й башни, где сидели «скрывающиеся» арестанты. Убив одного и ранив тоже одного заключенного, убийцы в полном боевом порядке снова пошли в средний коридор.

Здесь следует отметить один интересный факт, показывающий наглядно, как описываемая расправа в тюрьме была строго организована. В нижнем коридоре находились пересыльная и срочная камеры, а также мастерские. В интересы тюремной администрации не входил расстрел этих камер. Поэтому, как только надзиратели хотели стрелять в эти камеры, Белокоз немедленно приказал отступить с этого коридора.

Поднявшись наверх, они снова с криками «Христос воскресе!» убили в 12-й камере еще двух человек. Тем временем со двора, на который была выведена часть заключенных 12-й политической камеры, раздавались душу раздирающие крики раненых. Мы сидели в заднем корпусе, как на иголках. Как раз против окон нашей камеры произошла эта кровавая расправа с невинными людьми. Мы были свидетелями этой ужасающей расправы. Сердце еще и поныне обливается кровью, когда вспоминаешь эту бойню в стенах Екатеринославской тюрьмы. Больно за тех невинно погибших товарищей, которые, ничего не зная о готовящейся катастрофе, погибли только потому, что их в это время «выводной» надзиратель взял на прогулку.

Покончив с главным корпусом, старший с надзирателями бросились к нам. Первый вопрос дежурному:

— Где прогулка «заднего строения?»

Тот трясется как осиновый лист, со слезами на глазах, взволнованным голосом отвечает, что в момент взрыва прогулка немедленно забежала в корпус и попросилась в камеры.

— Я их и впустил.

Старший стал неистовствовать, кричать на надзирателя.

— Сволочь!.. Я тебя под суд отдам!.. Кто тебе приказал впустить этих мерзавцев в камеры?.. Их, как собак, следовало расстрелять, а ты их спасаешь…

После этого он избил надзирателя Матвеева, обещав рассчитаться с ним впоследствии по заслугам.

Впоследствии Белокоз расправился с этим надзирателем. Несмотря на его давнишнюю службу, он начал его частенько штрафовать, и ему удалось выжить его из тюрьмы.

Была сделана попытка расстрелять и нас — политических, сидевших в заднем строении. Надзиратели сделали несколько залпов по нашим окнам. Но, к счастью, никто от них не пострадал.

С момента взрыва и до приезда властей наша тюрьма беспрерывно обстреливалась как наружным военным караулом, так и внутри часовыми надзирателями.

Пальба была невероятная. Даже тюремная церковь и больница подверглись действию огня.

По приезде начальствующих лиц пальба прекратилась; приступили к обыску. Предварительно в тюрьму ввели усиленные военные караулы с офицерами во главе и расставили около каждой камеры.

Товарищ прокурора стал кричать, чтобы оставшиеся в живых и раненые на прогулке встали, обещая им подарить жизнь.

Поднялось несколько человек.

— И вы здесь? — обратился изумленный товарищ прокурора к Сергею Канавину. — Как же вы очутились на прогулке?

Дрожащим голосом последний рассказал, как было дело.

— После обеда «выводной» надзиратель явился в 12-ю камеру взять политических на прогулку. Так как в камере сидели 72 человека, то обыкновенно камеру разделяли на четыре части и в четыре приема брали на прогулку. Те, которые успели пообедать, пошли. Случайно с первой партией пошел и я гулять. Мы ничего не подозревали и никому в голову не приходила мысль о готовящейся катастрофе. В доказательство, что никто об этом ничего не знал, говорит тот факт, что на прогулку в той же группе вышли политические, которые не могли быть заинтересованы в побеге. Вот, например, Орлов, убитый на прогулке, должен был освободиться через несколько дней, Вейсману (старый c.-д., организатор первой с.-д. группы в Иваново-Вознесенске в 90-х годах. В Екатеринославской тюрьме был заключен по делу Юзовской с.-д. организации) остался год крепости, студент Цукерин имел всего два года административной ссылки, Ваюш — ссылку на поселение, мне — 1 год тюрьмы и пр. Ясно, что все это невинные жертвы белокозовского и фетисовского произвола. Прижавшись к стене, многие из нас на коленях умоляли Белокоза о пощаде. Но в ответ в нас стали стрелять, как в куропаток.

Тут же товарищ Канавин рассказал прокурору, как Маяцкий распорядился добить штыком раненого горняка-студента Цукерина, как добили 15-летнего Маркина и проч.

Товарищ прокурора обещал расследовать дело.

Было приказано бывшим на прогулке и оставшимся в живых раздеться догола. После обыска всех отправили в 21-ю секретку. В нее же поместили несколько человек раненых на прогулке.

Несмотря на то, что надзору было по прибытии начальства запрещено стрелять, несмотря на то, что в 21-й секретке лежали раненые, часовые все же дважды выпалили в окно, но, к счастью, никого не убили.

Еще до обыска перетащили со двора, кухни и из различных камер всех убитых и раненых в коридор тюремной больницы.

Здесь происходило нечто ужасное.

Около 60 человек убитых и раненых валялись на голом каменном полу. Раненым не оказывалась никакая медицинская помощь. Вопли, стоны, крики о помощи разносились по всей тюрьме и не прекращались все время до поздней ночи, пока всех раненых не перевезли в земскую больницу.

Некоторые, особенно тяжелораненые, как Рыбовалов, Колосов и другие, остались лежать в тюремной больнице; на другой день они скончались. Больные долго еще рассказывали о тех мучениях, которые пришлось пережить тяжелораненым в день 29 апреля, о всех тех жестокостях, которые применяло тюремное начальство к раненым, которым оно мстило за попытки к побегу в этот роковой день.

После посещения тюрьмы городскими властями был отдан строгий приказ стрелять без предупреждения в заключенных, если кто-нибудь из них станет смотреть в окна.

После этого приступили к генеральному обыску всех камер.

С криками: «Руки вверх! Выходи на коридор!» — выводили заключенных из камер. В коридоре всех политических 12-й камеры раздели догола.

Искали повсюду, разрезали одежду и обувь, матрацы и подушки, была перебита вся посуда. Пух смешали с соломой, с бельем и одеждой заключенных. Разорвали книги, тетради и письменные принадлежности. Чай, сахар, табак рассыпали по полу. Все было перемешано, свалено в одну кучу. В заключение перевернули на пол грязную парашу и кадушку с водой. Получилась невообразимая каша.

Когда после погрома загнали голых людей обратно в камеру, они никак не могли разобраться в своих вещах.

Так господин Фетисов отомстил 12-й камере.

Покончив с нею, начальство двинулось дальше, производя повсюду такое же разорение.

Ничего в камерах предосудительного не нашли. Вся эта картина погрома разворачивалась на глазах вице-губернатора, товарища прокурора, тюремного инспектора и полицеймейстера.

Немало было во время обыска гарнизонных офицеров, которые хотя возмущались погромом, но не смели прекратить это бесчинство.

В 9 часов вечера обыск в главном корпусе закончился, и все перешли к нам на заднее строение. Всех вывели в коридор.

— Раздевайся догола! — скомандовал старший Белокоз.

Все разделись. Я немного замешкался. Немедленно подбежал ко мне Белокоз, схватил за воротник рубашки и сразу сорвал ее с меня. Женщин нашего коридора не раздевали, но тщательно обыскивали. Все время их держали в коридоре с раздетыми мужчинами. Около каждой камеры поставили офицера с солдатами.

Через несколько времени явился вице-губернатор Шильднер-Шульднер. Поздоровавшись с надзором и поблагодарив его за верную службу, он стал ораторствовать.

— Только через наши трупы кто-нибудь из арестованных выйдет отсюда; до одного перестреляем, если придется. Сегодня застрелили 60 человек; если придется, всю тюрьму застрелим. Мы ни перед чем не остановимся. Помните об этом!..

Обыск в наших камерах носил тот же характер, что и в главном корпусе. Помню, какое ужасное впечатление произвел на меня камерный погром. Трудно было хоть что-нибудь выбрать из этой каши вещей и продуктов, рассыпанных на полу: все пришлось выбросить.

Разбитые и измученные, мы поздно ночью легли отдохнуть. Каждый горько оплакивал невинные жертвы, погибшие жизни. Каждому грозно рисовалась жизнь в тюрьме в будущем, всякий предчувствовал кошмарную реакцию.

Тяжелая ночь сменилась утром. Мы чувствовали, что только теперь начнутся репрессии и что утренняя проверка не пройдет бесследно для заключенных. Поэтому, как только ударил звонок на поверку, мы немедленно поднялись, убрали камеру и в мучительном напряжении нервов стали ждать.

Надо заметить, что еще накануне, во время обыска, вице-губернатор оповестил нас, что по распоряжению губернатора тюрьма наказана карцером на месяц—без кипятка, передачи, выписки, свиданий, прогулок, переписки и книг. Что значит месячный карцер, мы себе представляли. Все мучительно стали готовиться к месячному тяжелому испытанию.

Между тем из корпуса стали доноситься крики:

— Убивают! Убивают! Спасайте!.. Караул!..

Как потом выяснилось, старший Белокоз со сворой пьяных надзирателей, вооруженные револьверами и шашками, врывались в запуганные камеры и рубили направо и налево.

Когда начали поверку на кухне, там нашли в шкафу спрятавшихся двух человек уголовного старосту Сегиду и Николая Тарана (большевик, состоял в Екатерннославской организации с 1905 г. Впоследствии ему приписали экспроприацию и повесили).

Началась бойня. Били их до того, что изо рта пошла кровь. Они упали в обморок; их тогда облили холодной водой и снова били. В бесчувственном состоянии этих людей бросили на 7 суток в темный карцер.

Но вот поверка в заднем строении.

Следует заметить, что до этого рокового дня в женских политических камерах поверка не делалась. На этот раз Белокоз решил нарушить обычный порядок и заставить женщин встать на поверку по команде. Врывается в первую женскую камеру.

— Вставай, сволочь! — кричит и размахивает обнаженной шашкой над спящими. Крепостничка Виленчик начала ему возражать. Он не постеснялся ударить больную женщину и заставить всех женщин подняться с постели в нижнем белье и стоять перед пьяными надзирателями смирно.

В 7-й камере тов. Ткаченко-Петренко (с.-д. большевик, организатор горловского восстания. В 1910 г. был повешен) не успел вовремя встать. Без лишних разговоров Белокоз стал его рубить шашкой. Вся рука его окровавилась. Когда последний поднялся, Белокоз с надзирателями набросились на него и стали бить по лицу.

— Сволочь, на линию огня выходи!..

Не успел Ткаченко выйти за порог камеры, как надзиратели со всех сторон подхватили его и в одном нижнем белье поволокли в темный карцер главного корпуса. Там с ним расправились. Стали его бить коромыслами, отбили легкое и кровь хлынула изо рта. Облили холодной водой. Через некоторое время явился старший Белокоз. Видит, что Ткаченко валяется на полу полумертвым.

— Бей его! бей этого мерзавца, — заорал он.

Снова начали бить. Били неимоверно. Только тогда, когда Ткаченко вторично упал в обморок, экзекуция прекратилась, и его бросили в темный карцер. Закончив поверку, Белокоз явился на коридор и стал отдавать приказания. Прежде всего распорядился никого в течение месяца не выпускать из камеры, подавать парашу и холодную воду в камеру только утром и вечером. Строго-настрого приказал не подниматься с койки.

— Пусть собаки лежат под нарами!.. За ослушание немедленно стрелять. Всякие разговоры в камере он запретил. Тишина должна быть абсолютнейшей. Сейчас после поверки ложиться спать при полном огне лампы. Надзирателю он приказал все время смотреть в «волчки», чтобы все спали, чтобы никто не смел двигаться.

При ослушании били на всем пути в карцер. Вечером во время поверки надзиратели становились попарно на лестницах вплоть до карцера. При команде: «Выходи на линию огня!» — арестант ни живой, ни мертвый выходил из камеры. Тут его подхватывали и гнали сквозь строй. У лестницы его сшибали с ног и сбрасывали вниз. Внизу продолжалась расправа. Сначала били коромыслами, но потом специально изготовили для экзекуции дубинки, которые всегда лежали на коридоре около карцеров. Тут же всегда стояли 2 ведра воды, которой обливали арестанта, когда он падал в обморок. Эти экзекуции продолжались вплоть до моего ухода в Луганскую тюрьму 22 октября 1908 г. За эти 6 месяцев Белокозу со своим карательным отрядом удалось избиениями отправить на тот свет около 300 человек.

И только когда в обществе заговорили о невероятных зверствах в губернской тюрьме, когда родители заключенных начали беспокоить начальство, губернатор Клингенберг приказал немного умерить тюремные «строгости».

Помню избиение двух товарищей, которые через некоторое время скончались. В 8-й камере заднего строения сидел бывший начальник одной из станций Екатерининской железной дороги, некий Аким Индюченко, который отбывал у нас двухгодичный срок крепости за забастовку 1905 года. Поведение его было безукоризненно, он отличался своей тактичностью и корректностью. Но Белокозу хотелось наказать заднее строение, особенно 8-ю камеру, за Коновалова. И вот, — это было 18 июня 1908 г., — коридорный Барабаш доложил Белокозу, что Индюченко с Рейхом (Володя был осужден по делу Екатеринославской гимназической организации. Впоследствии покончил самоубийством) разговаривают в камере о чем-то непонятном.

— Доложи вечером мне на поверке, — приказал тот ему.

Барабаш вечером доложил. Индюченко стал объяснять старшему, что он совместно с Рейхом изучают немецкий и разговаривают на этом языке.

— Ну, и сволочь этакая, еще разговаривать смеет! — грозно перебил его Белокоз.— Выходи на линию огня! — скомандовал он.

Бедный Аким вышел из камеры. Началось избиение. Он пустился быстрым шагом к карцеру, желая скорее попасть туда и таким образом прекратить эту пытку. Но надзиратели его догнали и еще с большим остервенением продолжали его бить, бросать из стороны в сторону.

— Ты куда? — кричит на него надзиратель и бросает к другому. Тот со своей стороны бросает к третьему с тем же криком и тюканьем. Когда после такого перебрасыванья из рук в руки Аким свалился с ног, надзиратели начали топтать его ногами и бить дубинками. Били ужасно. Душераздирающие крики носились по тюрьме. Все тело его опухло и покрылось синяками. Кровь хлынула изо рта, и Индюченко упал в обморок. Но его облили холодной водой и через некоторое время снова стали бить. Потом его схватили за руки и ноги и бросили в темный карцер. Три дня он лежал там в бесчувственном состоянии, ничего не ел, не пил и не мог прийти в себя. К вечеру третьего дня к нему явился Белокоз.

— Ну что, издыхаешь?

Тот молчит. Старший побежал в больницу, принесли носилки, и избитого Индюченко отнесли туда. Вскоре несчастный скончался.

Еще трагичнее была судьба Уралова. Он имел каторгу за принадлежность к социалистам-революционерам. Был он интеллигентным человеком, в высшей степени тактичным. Но его возненавидел Белокоз.

Вообще следует заметить, что Белокоз особенно не любил политических и всячески готов был поиздеваться над ними. Он смотрел на политиков, как на своих личных врагов, и неоднократно говорил, что он не понимает, почему правительство не перевешает их.

Уралова он посадил с самыми худшими уголовными — каторжниками. Но это показалось Белокозу недостаточным.

Он явился в 11-ю ротную камеру, где содержался Уралов, со своим отрядом.

— Уралов, выходи на линию огня! — последовала его команда.

Последний остолбенел и успел только промолвить:

— За что меня наказывать, господин старший?

— Ага, еще разговаривать будешь, сволочь!

И пошла «работа». Били Уралова в ротном коридоре, затем, когда он подбежал к лестнице, его сбросили головою вниз. В нижнем коридоре около карцера его стали хлестать дубинками.

Вся тюрьма рыдала от его душу раздирающих криков.

— Товарищи! Товарищи! Убивают… Убивают меня! — выкрикивал Уралов, думая этим прекратить экзекуцию.

Сразу ему отбили грудь, и он упал без чувств.

Его облили холодной водой. Когда он пришел в себя, его опять начали бить. При этом старший Белокоз все время в исступлении кричал:

— Так тебе, собака, и следует!.. Бей его! Бей мерзавца! Бей вонючую политику! — и сам пустил в ход свои кулаки, чтобы добить Уралова.

Вся тюрьма волновалась. Из женских камер неслись истерические выкрикиванья, мы все были до того взволнованы, что еле держались на ногах. Но вот крики Уралова умолкли. В бесчувственном состоянии его бросили в карцер. Я лежал в это время в больнице.

На следующий день перед обедом, во время обхода тюремным врачом нашей 18-й палаты, на носилках внесли опухшего, окровавленного человека.

— Что это такое? Что это такое? — стал кричать доктор, бегая по палате.

— Это из карцера, ваше высокородие, отрапортовал ему больничный надзиратель Бородавкин.

Доктор всмотрелся в опухшее лицо.

— Уралов? Уралов, это вы?—стал тормошить его доктор.

— Убили, убили меня, доктор, — едва пролепетал больной Уралов.

— Лед! Лед давайте! — стал кричать доктор.

По распоряжению доктора его положили на койку, раздели, обмыли раны и стали класть лед.

— Ну как же это, господа, случилось? — взволнованно стал расспрашивать нас доктор. — Ведь несколько дней тому назад Уралов был в аптеке совершенно здоровый. А теперь?.. — Тут он снова, как сумасшедший, забегал по палате, а потом полетел объясняться к начальнику тюрьмы.

Уралов недолго прожил в больнице. Через четыре дня он умер на наших глазах в страшных мучениях.

Ужасна стала наша жизнь в тюрьме после 29 апреля. Жизнь совершенно обесценилась, и никто не был уверен в завтрашнем дне. Любой надзиратель мог распоряжаться по своему усмотрению жизнью заключенного и по первому доносу мог отправить его в карцер или даже на тот свет. Надзиратели говорили:

— Захочу — отправлю тебя в карцер и отниму полжизни.

Неудивительно, что заключенные стали предпочитать тех надзирателей, которые сами расправлялись с ними в коридорах, не прибегая к докладу на поверках.

В это время надзиратели использовали до конца «свое право». С утра до вечера носились по коридорам крики, ругань и циничная брань. Каждый день коридорный вызывал какого-либо заключенного из камеры в коридор, выбивал ему зубы, перебивал барабанную перепонку, «пускал» кровь из носа и проч.

Заключенные не жаловались: они знали, что если доложить по начальству, тогда прощайся со своей жизнью.

У парадных дверей целый день караулил пьяный белокозовскии карательный отряд из 10 человек с знаменитым Мамаем во главе. По первому приказу старшего отряд бросался на заключенного, нападал на камеру и бесчеловечно избивал. Этот карательный отряд надолго оставил о себе в тюрьме страшную память.

Надзиратели были вечно пьяны: за расстрел 29 апреля они получили наградные, помимо этого, им удалось обшарить карманы убитых из 10-й камеры и отнять все деньги, хранившиеся у каждого на случай удачного побега. Они собрали таким образом несколько сот рублей.

Кроме того, им удалось перехватить значительную сумму денег у больничного старосты Бейбеса, 30 рублей забрали у Петровского, 100 рублей захватил Мамай у больного Анисимова на моих глазах в больнице. Помню, как он явился к нам в палату с револьвером, направил его на Анисимова с криком:

— Деньги отдай, иначе застрелю!

Вот на эти-то деньги они несколько месяцев пьянствовали в тюрьме. Впоследствии мне рассказывали надзиратели, что они перехватили в тюрьме кое-какие золотые вещи, им даже удалось забрать кое-какую хорошую одежду; все вещи они продали и пропили.

Наш задний корпус был особенно терроризирован после 29 апреля: в этом здании окна были низкие, и часовому хорошо было видно, что делается в камере.

— Ложись под нары, иначе подстрелю!—то и дело раздавалась его команда, и он ежеминутно направлял свою винтовку в то или другое окно.

Никто не смел подниматься. На четвереньках приходилось ползти к параше, не смели, выпрямившись во весь рост, пройтись по камере.

Жизнь наша становилась невыносимой.

Месячное карцерное положение на хлебе и воде сильно нас измотало и общее напряжение нервов доводило людей до бешенства.

Нервы мои не выдержали, и я слег в больницу.

В больнице я встретился с ранеными 29 апреля. Там от них я узнал подробности этого страшного дня, там следователь допрашивал раненых. Жестокий режим в тюрьме отразился и на больнице.

Я уже выше указывал, что задолго до 29 апреля тюремная администрация прибрала больницу к рукам и стала полновластным хозяином в деле лечения больных. А после 29 апреля не только начальник, но и больничный надзиратель получил больше прав, чем медицинский персонал. Впрочем, наши лекари в это время были не лучше самих тюремщиков. Палаты были переполнены. Больные валялись на полу, спали даже под койками. Никакого пространства между койками почти не оставлялось. Выдавалось больному 1/2 фунта белого хлеба, стакан молока и яйцо; другая порция — 1/2 фунта белого хлеба, кислые щи с небольшим кусочком мяса; третья — 1/2 фунта хлеба, баланда и небольшой кусочек мяса. Вот меню для больных.

Щи делались настолько кислыми, чтобы больные не могли их есть, и их съедал белокозовский отряд.

Голод в больнице доходил до того, что больные умоляли доктора выписать их из больницы, иначе они рискуют умереть от истощения. Участились заболевания голодным тифом. Просьбы больных добавить немного черного хлеба к 1/2 фунту белого упорно отклонялись. Нередко бывали случаи, когда порции больных конфисковывались надзирателем Бородавкиным и фельдшерами в свою пользу. Они этого не скрывали, считали вправе это делать.

Помню, в мае месяце три дня подряд никто из серьезных больных не получил яиц. Когда больные стали жаловаться фельдшеру, он их выругал матерно и ответил:

— Что захочу, то и сделаю с вами. Не смей жаловаться!..

Он избивал больных, сопровождая избиения изощренной площадной руганью. Помню, один раз он избил политического Блясера, когда тот явился к нему в аптеку во время амбулаторного приема.

Фельдшер обыкновенно являлся в больницу в 10 часов утра. С хохотом, с гиканьем, с пьяными глазами, со значком «Союза русского народа» на груди, с хлыстиком в руке, он начинал обход палат с Бородавкиным.

— Этого, Василий Петрович, лечить не надо! — заявляет фельдшер Бородавкину, — все равно его повесят!

— Ты чем болен? — спрашивает фельдшер у моего соседа по койке.

Тот отвечает.

Раздается непередаваемая брань. Больной плачет. Тогда фельдшер его наказывает, приказывая ему в течение суток лежать без движения на койке. Лекарства прописывались совершенно произвольно. Один раз в нашей палате фельдшер прислал больному такую дозу морфия, что последний чуть не отравился; в другой раз он вместо висмута прислал слабительных порошков, и больной после их приема лишний месяц пролежал в больнице.

Особенно фельдшер издевался над ранеными во время перевязки.

В нашей 16-й палате лежал больной, у которого обе ноги были до кости обожжены взорвавшейся бомбой. Фельдшер ежедневно делал ему перевязку. От криков и стонов больного трудно было тогда оставаться в палате. Фельдшер вырывал у него куски мяса с ноги вместе с ватой, прилипшей к обожженному телу, и такие ежедневные пытки больного окончательно нас издергали.

Случайность положила этому конец.

Во время допроса следователя мы указали ему на эти пытки, и он обещал донести об этом прокурорскому надзору.

После этого пытки прекратились.

Наш тюремный врач, хотя и возмущался поведением хулигана-фельдшера, грозил неоднократно его прогнать, но все это оставалось на словах, на деле он ничего не делал в больнице, лекарства не давал вовсе. Вместе с тем положение больных еще ухудшилось невыносимым режимом. Раз доктор обходил палаты. Вдруг влетел большой камень, разбил стекло и попал в больного.

Оказалось, что часовой не заметил, кто расхаживает по палате, и захотел его за это проучить. Доктор возмутился поведением часового, но получил характерный ответ больничного надзирателя Бородавкина:

— Это еще ничего, ваше высокородие, ведь он должен был стрелять…

Раз ночью в нашу палату влетела пуля часового, но, к счастью, никого не убила. Часовой стрелял, потому что увидал, как больной пошел к параше.

На следующий день больные стали жаловаться доктору. Доктор побежал в контору объясняться. Но после этой истории он уволился и больше не явился в больницу. Впрочем, больные передавали, что уход доктора объяснялся другими причинами и, между прочим, убийством Уралова.

Дело в том, что администрация тюрьмы требовала от врача свидетельства после смерти Уралова, что последний умер от чахотки. Но доктор заартачился, и между ним и тюремной администрацией возник конфликт, результатом чего явилась его отставка. То, что творилось в это время в корпусах, происходило и в больнице. Те же погромные обыски, те же издевательства, те же избиения, тот же темный карцер на тот же срок, хотя по уставу больных запрещалось сажать в карцер.

У нас в палате лежал больной Чубанов, осужденный по делу Александровского восстания 1905 года к вечной тюрьме. У него была скоротечная чахотка. Ему все же ужасно хотелось жить, повидаться с семьей, умереть в кругу семьи. Об этом он бредил по ночам. Чубанов до последней минуты, даже тогда, когда не мог подняться с постели, писал стихи. Это был в высшей степени интеллигентный рабочий, ярый украинофил, вся его лирика была проникнута беспредельной любовью к «рiдной Украiне». Убийства 29 апреля его застигли врасплох. Во время обыска надзиратели подняли больного Чубанова и выбрали из-под подушки две тетради с его стихотворениями:

— Ишь, сволочь, какие книжки пишет! — выругался старший и изорвал тетради.

Нам удалось собрать клочки его тетрадей и восстановить под его диктовку стихи. Но через некоторое время на обыске их снова забрали и, несмотря на все просьбы Чубанова передать стихи в контору тюрьмы, Белокоз их уничтожил. После этого Чубанов недолго прожил. Слишком близко он принял к сердцу участь своих долголетних трудов. Умер он в полном сознании, глубоко убежденный в правоте своего дела, за которое так жестоко пострадал.

Из печальных случаев в больнице особенно запечатлелась в памяти история