Мадьярский проспект

Иван Кудинов — мой хороший друг. Вместе прошли не один бой. Я кричу: «Иди! » Он отказывается. Не хочет оставлять. Предлагаю снова, но он твердит: «Живыми они нас не возьмут. А помирать — так обоим».
Может, первый раз Ваня меня не понял. Я вовсе не хотел помирать. Как я мог принять такое предложение? В нем не было никакого смысла: расстрелять оставшиеся патроны я могу и без него. И я тогда приказал Ивану уходить.
— Успеешь — выручишь, — сказал я, — а нет — расскажешь командиру про наш бой.
Мы расцеловались. Пополз мой товарищ под прикрытием коротких очередей. Благополучно миновал просеку и оглянулся. В эту минуту прозвенела у моего уха пуля, попала в березку, и кусочки коры обсыпали мне лицо. Что-то попало в глаз — кусочек коры или щепочка. Я откинулся назад и потянул за собой пулемет. Ствол задрался.
Когда я присел в своем гнезде поглубже, вынул соринку и снова готовился к продолжению обороны, то заметил, что Кудинов, схватившись за голову, не оглядываясь, побежал в лагерь. Не иначе — он решил, что я убит, значит, патронов не принесет.
А я сидел за своей мохнатой елочкой, под кривой березой. У меня в диске оставалось несколько патронов, И в пистолете семь. Четыре гранаты. Вот и вся моя жизнь. Надолго ли хватит? Помощи мне вряд ли дождаться. Однако погибать неохота. Как самого себя выручить? Надо соображать, надо оглядеться. Если Ивану, показалось, что я убит, — может, и враги также считают. Надо сидеть тихо.

Вижу — у врага порядочная паника. Они уже вперед не рвутся. Не знают, как им справиться с обозом. Мобилизованные в селах ездовые побросали сани и расползлись по снегу. Лес в этом месте редкий, за ним светится поляна. Мне хорошо видно, что на ней, как мухи в сметане, барахтаются люди в черных куртках. Долго притворяться мертвым — ничего не добьешься. И я решил помочь мадьярам развернуться без ездовых в обратную сторону: выпустил по обозу последнюю очередь.
Видимо, это было последней каплей, переполнившей чашу. Силы партизан показались мадьярам неисчислимыми. Исход боя был решен. А против их роты стоял один пулеметчик!
Враги отступили.
Теперь делать нечего — пора уходить. Я быстро закопал еще горячего «дегтяря» в сугроб. Броситься прямо к лагерю, через просеку? Не годится. И я кинулся со всех ног туда, где ползали ездовые. Там лес редок, но может, и я сойду за ездового.
Помчался, сколько было сил, наметив целью — достигнуть, пока не очухались мадьяры, высокого гребня снега. За тем гребнем небольшая полянка с лозовыми кустами, а там до нашего леса рукой подать. В первые минуты казалось, что лечу, как на крыльях, не сам бегу, а несет меня неведомая сила. Только ветер свистит в ушах.
Но я все-таки не птица, а человек, причем человек в больших сапогах, они тонут в снегу. Поэтому «летел» я недолго.
Заметили. Уже пули свистят, взрывая снег. Передвигаюсь все медленней. Сердце — как молот. Дышать больно. Пот заливает глаза. Сапоги, проклятые, застревают в снегу, как в капканах. Два раза проваливался выше пояса. А пули: «В-зз-жи! » — и тонут в сугробах.
И тут мне стало страшно. Почему они в меня не попадают? Нарочно? Живым взять хотят? — Я не дамся!..
Уже сунул руку в карман за пистолетом и — упал.
Секунду, не больше лежал я в снегу, но успел ясно представить себе растерзанное врагами тело нашего партизана. Видел пять дней назад, а сейчас будто он рядом со мной. Как ни люблю я жизнь, как ни больно мне расставаться с ней, но в тот миг, честное слово, мечтал, чтобы пристрелили! Только бы не даться в руки! Решил: если дотяну до высокого гребня, перевалю за него — значит жить. Не дотяну — надо стреляться.
Ползу, от дороги отделились пятеро мадьяр и — за мной. Щупаю пистолет — нету. Потерял. А пятерка тянется по моему следу. Им легче. Нагло идут за мной, будто я уже и не человек.
Эта наглость меня разожгла. Сейчас увидите, как партизана в плен брать! Сейчас встречу! Себя не пожалею.
И все-таки соображаю — остаться живым. Тащу из-за пояса гранаты. Если удачно подобью, можно двигаться дальше. Но вряд ли всех сразу возьмешь. Надо бросить и сразу бежать. А как тут побежишь? Сил уже нет. И тут пришла мысль. Не знаю, что они подумали, когда я ни с того ни с сего плюхнулся в снег. Сижу — будто их поджидаю, будто сдаюсь или ранен. А мысль моя такая: разуться, облегчить ноги. Раз, два — готово. Вскакиваю, прыгаю им навстречу, кидаю две гранаты. И дальше, через гряду, босиком.
Теперь у меня прыжки огромные. Ноги стали легкими, прямо-таки отскакивают от земли. Лес подвигается ко мне все ближе.
Один раз оглянулся. Бросив сани, солдаты уже отходят от места боя, отступают к Ивановке. И никто уже за мной не бежит. Двое лежат в снегу. Я обнял руками первое встретившееся в лесу дерево и глубоко набрал грудью воздух. Все! Спасен, живой.
В лагере действительно со слов Кудинова меня считали погибшим. «Покойнику» устроили теплую встречу. Приятно было узнать, что меня вспоминали как хорошего бойца и собирались ехать на просеку, чтобы осмотреть место сражения и подобрать своих, значит, и меня.
Вот я вместе со всеми и поехал в санях к «мадьярскому проспекту», как тогда же окрестили просеку партизаны.
Здесь мы нашли сорок девять подвод. На них: двадцать шесть тысяч патронов. Одиннадцать ящиков гранат. Семь ручных пулеметов. Один — станковый. Четыре ящика ракет и много другого вооружения, снаряжения и всяких полезных вещей.
На снегу лежали тридцать шесть мадьяр, тринадцать полицаев, шестеро ездовых и десятка три лошадей. Но мне было не до трофеев: ведь тут оставался мой пулемет Дегтярева. Не испытал бы я полного счастья, когда б не нашел его. Честно говоря: бросать оружие я не имел права. То, что закопал «дегтяря», очень меня мучило, хотя никто и не попрекнул.
Вот знакомая березка, вот сугроб. Мой славный защитник здесь. Обледенел, оделся корочкой, как будто лежит давно-давно.
Тут я даже «ура» закричал: как здорово все получилось! И враг побит, и я «убитый» жив остался, да к тому же «дегтярь» при мне! Как было не запомнить такой день.