Последний бой - из записок простого солдата

После кратковременного пребывания на Ленинградском и Северо-Западном фронтах, 1943 г. встречаю в посёлке Дегтярка – старом Демидовском заводе на Урале.

Я уже ефрейтор, первый номер (т.е. наводчик) расчёта станкового пулемёта «Максим». (Кто не знает, что это такое, могут получить представление о нём по рекламе знаменитого фильма «Чапаев», где Чапай с Петькой отстреливаются от наступающих белогвардейцев). Дивизия в Дегтярке формируется, в основном, из пограничников и солдат внутренних войск НКВД, с начала войны ещё не нюхавших пороха и рвущихся на фронт. Но кончаются уже бои в Сталинграде, взяты Курск и Харьков, последний оставлен снова, а мы все изучаем уставы и мат.часть да ползаем, атакуя учебные доты и дзоты. Наконец, 24 февраля – тревога, погрузка в эшелон и мы едем, вернее, летим без остановок на запад. Едем в товарных вагонах – теплушках. По бокам – двухярусные нары, в середине – печка с запасом дров, в углу, в полу – дырка для естественных нужд.
За сутки долетаем до Москвы, поворачиваем на юг и 26-го утром прибываем в Елец. Все пути и тупики забиты порожняком – разгружается масса войск, колонны которых движутся на запад, к линии фронта. Строимся в колонну и движемся туда же и мы. Отличная погода, минус 3-4º, накатанная дорога, пулемёты на санках катятся легко, полевая кухня при нас, кормят два раза в день – жизнь прекрасна!
Ночуем в сёлах. Располагаемся по 20-25 человек в доме, на полу, по двое (одна шинель вместо перины, другая – вместо одеяла). Всё бы ничего, но уже после первой ночёвки начинаем почёсываться – появились вши, которые в дальнейшем будут размножаться в геометрической прогрессии и отравлять жизнь изрядно.

Позади старинный город Ливны без каких бы то ни было следов войны. Очередной ночлег намечен на станции Поныри. Приходим туда и обнаруживаем, что на станции нет ни одного целого дома – здесь были упорные бои и разрушено всё. Впервые проводим ночь на свежем воздухе, у костра. Видимо, учитывая сложность ситуации, нам в первый (и в последний!) раз выдают по 50 г спирта.
Выходим из Понырей и начинается пурга, да какая! Читая описание метели у Пушкина, я всегда улыбался: «Умеет же присочинить классик, богатое у него воображение». Теперь мы узнали, что такое метель в степи. Дорогу заносит моментально. На буграх снега нет, а в ложбинах его метров до двух! Распорядок движения обычный: 55 минут марша – 5 минут привал. На привале разворачиваешь пулемёт и ложишься за него. Через пять минут встаёшь – вместо пулемёта – сугроб!
Несмотря на пургу, пехота медленно, но движется вперёд, а вот всё, что на колёсах, – встало намертво. Встали артиллерия, штабы, санбат и, самое главное для солдат, – кухни. Когда, выбиваясь из сил, мы доползали до очередного села, нас встречала только варёная картошка, которая, по-видимому, экспроприировалась у местных жителей (естественно, без соли; соль – самый драгоценный продукт).

На подходе к одному из сёл, на склоне (а сёла всегда в долине, у воды) увидели какие-то бугорки. Подойдя ближе, обнаружили, что это с полсотни трупов красноармейцев, атаковавших село. По словам местных жителей, бой был три дня тому назад. Немцы атаку отбили, но два дня тому назад ушли без боя.
Наконец, на третий день пурга кончилась. Засияло солнышко, температура поднялась до 6-8º тепла, потекли ручейки и, новая беда – мы же в валенках, ноги мокрые и не высушишь.
К полудню спустились в какой-то овраг, и нам сказали, что пришли на фронт. Какой фронт? Тишина, никакой стрельбы, никаких окопов, никаких немцев. Объяснили, что немцы примерно в километре на высотке, за которой в ложбине хутора Ржавчик и Муравчик. Перед высоткой – чистая степь, видимо, была пашня – нейтральная полоса.
Выясняется, что топографических карт у нас нет. Они либо секретны и находятся в штабе дивизии, которая где-то сзади, либо их на этот район нет вообще, т.к. никто не знал, где займут оборону отступавшие до сих пор почти без боёв немцы. (Уже позже я узнал, что мы находились на крайнем западе выступа фронта, который позже стал называться Орловско-Курской дугой).
Из расположенного поблизости дубового леса притаскиваем веток, чтобы не спать на снегу и соорудить хотя бы небольшой костёр. Время от времени в небе появляются одиночные немецкие «Юнкерсы», но на нас внимания не обращают, наших самолётов не видно. На обед выдают по две картофелины.
Ночью две пехотные роты куда-то уходят. Почти по всему фронту слышится довольно интенсивная стрельба и почти постоянно висят ракеты. К утру возвращаются уходившие роты и всё снова смолкает, слышатся лишь редкие разрывы немецких мин.
Днём снова выдают порядочно варёной картошки, но, по-прежнему, без соли, и лезет в рот она с трудом.

Под вечер около нашего командира пулемётной роты собираются все офицеры батальона. Я оказываюсь рядом и слышу, что ночью намечается наступление. Предполагается, что второй батальон нашего полка наступает в километре левее нас, занимает Ржавчик и наступает далее на Муравчик. Наш третий батальон входит в освобождённый Ржавчик и готовится к отражению возможных немецких контратак.
С вечера батальон в полной боевой готовности ждёт приказа. Почти всю ночь в направлении Ржавчика слышна интенсивная стрельба и висят ракеты. К рассвету всё стихает, а ещё через некоторое время прибегает связной и докладывает: «Второй батальон Ржавчик занял, нашему батальону приказано закрепиться в нём».
Команда: «Вперёд!». Батальон выскакивает из оврага и бежит по полю к высотке, за которой расположен Ржавчик. Ночью подморозило, и по насту бежать легко, но с пулемётами, хоть и на санках, мы немного отстаём от стрелков с винтовками.
Спускаемся в ложбину перед высоткой, поднимаемся по склону и … натыкаемся на стрелковые роты, лежащие на снегу, – на высотке немцы! Готовим пулемёты, но немцев не видно, они на противоположном склоне. Время от времени из-за гребня высоты на секунду появляется голова немца с автоматом, даёт короткую очередь и исчезает так быстро, что поймать её в прицел невозможно. (Как я узнал позже, уже в госпитале, второй батальон в начале ночи Ржавчик занял, но уже через час был выбит из хутора немецкой контратакой с танками. Посланный к нам связной проплутал в темноте почти всю ночь и сообщил нам о взятии Ржавчика только утром. Никаких радиостанций в батальонах, естественно, не было).

Лежание на противоположных склонах высотки продолжалось несколько минут, после чего за немцами послышался гул моторов – танки! Раздаётся команда комбата: «Бронебойщики, вперёд!» Пригнувшись, два солдата с бронебойным ружьём бегут вперёд. Не успевают они пробежать и 50 м, как навстречу им из-за бугра летит ручная граната с длинной ручкой. Почему-то кажется, что она летит очень медленно, почти плывёт по воздуху. Негромкий взрыв, один из бронебойщиков падает, второй, петляя, бежит обратно. У нас в батальоне ни одной гранаты нет.
Слышится новая команда: «Батальону отходить, пулемётчикам прикрыть отход!». Пехотные роты срываются с места и бегут под горку в ложбину, из которой только что поднимались. Заметив это, оживились немцы. Прямо передо мной, в 100 метрах, появляется цепь, человек 8-10 автоматчиков. Прицеливаюсь и, как учили, даю длинную очередь с рассеиванием. Цепь исчезает. Так и не знаю, попал я в кого-нибудь или автоматчики просто легли, услышав близкий свист пуль.
Оглядываюсь назад и вижу, что пехотные роты бегут уже метрах в 500-600 от нас. Минуту спустя из-за бугра появляется башня танка, совсем небольшая, с маленькой, кажущейся почти игрушечной пушкой. Из-за танка выскакивает автоматчик, стучит по броне и рукой показывает на мой пулемёт. Вижу, как медленно поворачивается ствол пушки, направляясь на меня. Вжимаюсь в снег. Грохот разрыва, и на несколько секунд теряю сознание.
Очнулся. Лежу на спине, на мне лежит пулемёт. Щитом ударило по переносице, из носа струйкой течёт кровь. Залита шея и грудь, но из осколков только один маленький попал в руку, пробив кожу (ношу его под кожей до сих пор).
Вижу снова силуэты немецких автоматчиков. Поворачиваю пулемёт – кожух пробит, короб расколот, пулемёт не работает. Другого оружия нет. Вскакиваем со своим вторым номером Власовым и бежим в лощину. Власов немного впереди.
Сзади слышится рычание танка и пулемётная очередь. Власов падает без движения. Я замираю. Чувствую сильнейший удар в бедро. Боли почти нет, но впечатление такое, что ногу оторвало.
В лощину спускаются немецкие автоматчики. Один из них подходит ко мне. «Auf! Komm!». Вспоминаю школьный немецкий: «Ich kann nicht».
Немец поднял автомат. Закрываю глаза. Открываю – никого нет. Автоматчики уходят на свою возвышенность, уводя двоих ребят из нашей роты.
Подползаю к Власову. Пуля попала ему в затылок и вышла в лоб. Ни капли крови, только мелкие осколочки кости на снегу.
Оглядываюсь, вижу в ложбине десятка полтора тел. В одном месте замечаю какое-то движение. Ползу туда, там двое раненых, потом подползают ещё двое. У одного из них находится острый нож. Срезаем с трупов часть одежды и перевязываем друг друга как можем. (Перевязочных индивидуальных пакетов нет). Четверо очень тяжёлые и передвигаться практически не могут.

Я отделался легче всех.
Кость не задета, но из-за потери крови могу только ползать. Сообща решаем, что мне нужно попытаться доползти до своих и сообщить о раненых в ложбине. Выползать днём в 200 м от немецкой передовой бессмысленно – убьют. Значит, надо дождаться темноты. Сбиваемся в кучку, согревая друг друга и укрываясь шинелями, снятыми с трупов. К вечеру двое умирают, и нас остаётся трое. Наконец, темнеет. Выползаю из ложбины и ползу по плоской степи. К рассвету доползаю до начала спуска в лощину, где по моим представлениям должна быть наша передовая. На склоне обнаруживаю труп. Подползаю – это Власов! Ночью я сделал петлю и приполз к тому же месту, откуда выполз! Ползу к ребятам, которых оставил, – оба замёрзли, я один…
Понимаю, что снова ждать темноты нельзя, – замёрзну. При свете дня выползаю из ложбины в 200 м от немцев и ползу из последних сил. Как ни удивительно, по мне – ни одного выстрела. Километр до нашей передовой ползу целый день и к вечеру приползаю прямо в расположение своего батальона, который готовится к очередному ночному наступлению.
(Позднее, уже в госпитале, узнал, что из этого наступления мало кто вернулся.).

Ребята подхватывают меня и я сразу же куда-то проваливаюсь. Очнулся от того, что мне в рот вливают теплое молоко. Как меня довезли (донесли?) до села в 4 км от передовой, не имею понятия. Лежу в хате на полу, на соломе вместе с двумя десятками раненых. На мне чужая шинель, говорят, что моя так была залита кровью, что её выкинули на снег. Почему-то зверски болят ступни ног, но всем не до них.

Дороги после метели ещё не расчищены и медсанбат где-то застрял. Два хирурга и несколько фельдшеров и медсестёр, узнав о наплыве раненых, пришли пешком, привезя на санках что могли из медикаментов, и приняли в селе более 500 (!) раненых. Хирург уже сутки не отходил от операционного стола – двух больших обеденных столов, накрытых клеёнкой. Стерилизация инструментов – в больших чугунах в русской печи.
Подсобный персонал – местные жители, они же – наши кормильцы, за последнюю неделю впервые я сыт.
На следующий день появляются первые машины (дорогу расчистили!), а ещё через день вместе с двумя десятками раненых оказываюсь в кузове полуторки, и мы едем в тыл. Навстречу попадается небольшая колонна наших танков, идущих к фронту. В воздухе то и дело появляются одиночные «Юнкерсы», наших самолётов не видно.

К вечеру приезжаем в Курск. Фронтовой госпиталь в четырёхэтажной школе забит битком. В классах на полу, на соломе лежат в своём грязном завшивевшем обмундировании по 20- 40 человек. Но все сыты, что уже здорово! Ночью школа вздрагивает от взрывов – немцы бомбят, в основном, железнодорожную станцию. (Позже узнал, что в это время железная дорога Касторная-Курск была единственной, по которой шло почти всё снабжение того участка фронта, который позже стал называться Орловско-Курской дугой).

Утром ведут (уже с помощью могу идти сам) в перевязочную, меняют наклейки на ранах.
Жалуюсь на то, что не чувствую ног.
Впервые дней за 10 снимают с меня валенки и медсестру рвёт от резкого запаха гниющего мяса. Пальцы на ногах чёрные.
Хирург смотрит на них и говорит, что они отморожены и нужно ампутировать. Берёт похожие на клещи большие щипцы и тянет к себе мою ногу. Я инстинктивно дёргаю её к себе и кричу: «Что же вы живого человека так, без наркоза, резать собираетесь?».
Хирург хладнокровно отвечает:
«А я только живых и режу, мёртвых я только на практике резал.
А ты не бойся, пальцы у тебя уже мёртвые и больно не будет».
Я с изумлением смотрю, как мои пальцы один за другим летят в тазик на полу. Кончив работу, хирург замечает: «Ну вот и всё, а ты боялся!
У тебя на одной ноге ещё полмизинца на память осталось». Тщательно промывает ноги, забинтовывает и я, так же с помощью, ковыляю в свою «палату» - класс.
Через день нас снова грузят на полуторки и везут на вокзал. Здесь в санпропускнике отбирают одежду и сбривают всё, что можно сбрить.
Затем два здоровых санитара тщательнейшим образом моют каждого и доставляют в вагон. Это не теплушка, а настоящий пассажирский вагон с чистейшим бельём на полках!
В вагонах топят, тепло, и ты впервые за столько времени в одном белье. Светит солнце, всё тает, весна на улице и на душе.
Состав заполняется, и во второй половине дня двигается в путь, на Касторную. Километрах в 1,5-2 от Касторной на насыпи, откуда хорошо видна станция, останавливаемся и видим…
С севера, со стороны Орла летит девятка немецких бомбардировщиков. Летят клином, в строгом строю. Вокруг вспыхивают облачка от разрывов зенитных снарядов, но строй не нарушается. До нас доносится грохот разрывов, над Касторной поднимаются столбы дыма, девятка улетает на юг, на Харьков. Наших самолётов не видно.
Сутки стоим, ждём, пока приведут в порядок железнодорожные пути на станции. От здания вокзала стоят только стены.
Один из путей залит горелым сахаром, который ломами и пешнями добывают местные жители. В стороне небольшой базарчик.
Порция варёной картошки без соли – 50 руб., стакан соли – 500 руб.
С базарчика кто-то из ходячих раненых приносит мешочек великолепных лимонов и угощает нас. Цена, как у раков из известного эстрадного номера: 3 рубля маленькие, 5 рублей – большие. Каждый завёрнут в отдельную фирменную бумажку со штампом «Мессина». Оказалось, что Касторная была главной базой снабжения итальянских войск на Восточном фронте, и когда итальянцы драпали, то им, естественно, было не до лимонов.

После этого начались странствия по различным госпиталям (Рязань, Чимкент, Боровое в Казахстане).
Меня держали в госпиталях год, до тех пор, пока не была снята блокада Ленинграда и я получил возможность туда вернуться.

***
Отгремели жестокие бои на Орловско-Курской дуге и началось наше общее наступление. Сводки начинались всегда с перечня
освобождённых городов, перечисления уничтоженных танков и самолётов и заканчивались показаниями пленных немцев, рассказывающих, как тяжело им приходилось на фронте. В конце лета в этом разделе я обнаружил рассказ фельдфебеля, взятого в плен в августе и рассказавшего, что его часть весной и летом обороняла памятные мне хутора Ржавчик и Муравчик. Выяснилось, что мы с ходу, силами одной пехоты, без пушек, миномётов и танков, пытались взять подготовленный рубеж немецкой обороны, на который они отошли после того, как оставили Курск и который удерживали 6 месяцев, с начала февраля до августа. В сводках в дальнейшем в списках отличившихся в победных операциях частей изредка встречал армию под командованием генерал-лейтенанта Романенко, куда входила наша дивизия. Упоминание о самой дивизии, которой командовал генерал-майор Головко, не встречал. По-видимому, она была переформирована и получила другого комдива.

УСТРИЦКИЙ В.И